ОТРЫВ

Мне было двенадцать лет, когда я первый раз увидел море. Это было в Крыму. Это было в июле.
То жаркое лето, удивительное и почему-то очень длинное, оно не походило ни на что другое из моей прошлой жизни. Даже много лет спустя, уже будучи взрослым, мысленно возвращаясь к своему детству, я с удивлением и грустью обнаруживал целые годы беспросветный пустоты, в которых не было даже самой маленькой вспышки памяти. Но моё двенадцатое лето я запомнил стенографически детально, как запоминают большие трагические или радостные периоды жизни.
Всё, что было в начале – как мама приехала за мной в деревню, как удивилась и огорчилась бабушка, когда узнала, что меня забирают, её скомканный платок, который она доставала из кармана халата, вытирала нос так жалостливо, как ребёнок, и прятала обратно, потом автобус до станции, плацкартный вагон, в котором пахло чем-то кислым, и мужики играли в карты, и всё, что было потом...
Эти двадцать дней в Крыму, я не могу сказать, что они "изменили мою жизнь", обычный отдых, даже немного скучный, но именно тогда я научился чувствовать всё то, что я чувствую до сих пор. Эти дни в июле, они и были первыми днями моей настоящей жизни.

Не только бабушка, но и я сам очень расстроился, когда узнал, что мама забирает меня на целый месяц, и мне не удастся достроить штаб у реки, и пацаны, скорее всего поплывут на плоту на Монаший остров с ночёвкой тоже без меня.
Мама не замечала нашей растерянности, она приехала за мной без предупреждения и была вся какая-то тревожная и быстрая, её глаза горели. Она даже не обняла меня при встрече, а сразу же заявила: "Наконец-то!"
Я догадался, о чем она говорит, ведь она готовила меня к этому событию всю мою жизнь, терпеливо ждала, когда я повзрослею, достаточно окрепну разумом, чтобы прикоснуться к таинству, совершить это паломничество.
Эти таинственные непонятные слова, бесчисленное количество раз я слышал их от неё и боялся представить, что они означают - Семеиз, Бахчисарай, Ай-петри, и самое страшное - Карадаг.
Мама была в Крыму много раз, и это сделало её самой фанатичной и преданной поклонницей этого места.
Именно поэтому она столько раз рассказывала о своих поездках и впечатления, и готовила меня к тому же.
Но ещё больше возбуждали её чувства и её привязанность многочисленные книги про Крым, которые она без конца читала и, что самое ужасное, заставляла читать и меня.
"Давай сегодня почитаем Паустовского. Боже, как я его люблю!" Эту фразу она повторяла почти каждый день, а потом добавляла, что Паустовский долго жил в Крыму и усердно трудился, потому и написал (к моему тогда сожалению) так много интересных рассказов.
Я смотрел на маму, стоящую ко мне спиной у книжного шкафа и с ужасом ждал, как её рука остановится и вытащит из ровного тёмно-зеленого ряда одну из книг, и опять мне придётся читать вслух про чёрные острозубые скалы, про усыпанное звёздами небо, про море с белыми барашками волн.
Я не протестовал, не мог. Я очень любил свою маму, считал её самой умной, доброй и красивой не только среди женщин, а среди всего, что только существует на свете. Я видел, как она была горда и счастлива в такие минуты и просто не мог признаться, что этот её Паустовский мне совершенно не интересен со своими барашками, и продолжал читать.
"Наконец-то!"
Первой очень важной успокоившей меня новостью, полученной ещё в поезде, стало совсем не страшное и очень понятное название посёлка, в котором мы собирались жить – Новый свет.
Сам посёлок, чем-то напомнивший мне бабушкину деревню, почти сразу же стал свойским, как и вялые собаки на его пыльных обочинах, только вместо лапухов и крапивы у заборов росли кусты розмарина и кактусы.
Одна улица частных домов, горсовет в бывшем княжеском доме Голицына, спуск на набережную через строй кипарисов и сама набережная - полукруглое обрамление бухты с белой балюстрадой и пышными акациями - всё это сразу показалось мне очень банальным и скучным. Единственные, кто поразил меня и потом неизменно продолжал ловить и удерживать мой взгляд , были две скалы, стоящие на входе в бухту как гигантские маяки справа и слева - Сокол и Орёл. Вот они мне нравились. Они походили на гигантские куски пластилина, смятые руками великана и оставленные с небрежной забывчивостью у самой воды.
Их пересекали вдоль и поперёк огромные морщины и трещины. Казалось, в некоторых местах эти трещины пронизывали скалу насквозь. У самого края над водой действительно, удерживаясь на месте тоглько собственным весом, стояли огромные отколотые каменные глыбы, размерами с целый дом. Я смотрел на них и представлял, как сейчас они оторвутся от тела гиганта и с шумом и грохотом полетят в море. Я видел, как они поднимают страшную волну, а все девчонки и их мамаши на пляже смотрят на это с ужасом, а потом начинают визжать и обречённо закрывают лица руками.
Сокол был громаден. Красивый и пугающий одновременно. Каменный парус его вершины, отполированный ветром, сверкал гладким отвесом, кое-где прямо над бездной из него торчали кусты можжевельника, и хоть можжевельник всего лишь растение, но даже за него мне было страшно.
Орёл, не такой могучий и большой, всё же был по-своему красив. У него тоже была каменная стена, уходящая в море. Вокруг этой стены шла знаменитая тропа Голицына - маршрут по каменным ступеням и дорожкам, нависшим над морем, путь непростой, но неизменно популярный у туристов, превративших некогда романтичный тайный княжеский угол в затоптанный и шумный аттракцион.
Главной достопримечательностью этой тропы был гигантский грот. Тропа начиналась с набережной. Она огибала гору Орёл, вела за поворот и в том месте, где, казалось, она вот-вот оборвётся прямо в море, делала резкий поворот направо и приводила неутомимых последователей Голицына под своды чёрного тридцатиметрового грота - в самое нутро горы Орёл. Другого пути не было. Все, кто начал путь по тропе неизбежно попадали в эту дыру, похожую на каменную пасть кита. С огромной высоты прямо над головами крохотных бегающих взад и вперёд человечков свисали каменные складки чёрного нёба, и уже здесь мои фантазии о срывающихся вниз камнях мне не казались такими забавными.
Первый раз, когда я повернул за угол... это было одно из сильнейших впечатлений в моей жизни. Не знаю, что здесь сыграло свою роль, скорее всего то, что такое чудо природы я увидел впервые.
Потом, когда я ездил по белому свету в поисках самых необычных и красивых мест, мало что удивляло меня так сильно, особенно прибрежные скалы. Атлантическое побережье Португалии, Сорренто или Чинкуе-терре в Италии, скала Ко Тапу в Тайланде - всё, что я видел и чувствовал, я неизбежно сравнивал со своими детскими ощущениями. Детские ощущения всё равно оставались самыми яркими.
Заворачивая направо под прямым углом, тропа проходила по каменному балкону. Я уже не помню было ли оно выдолблено в камне или слеплено из бетона, но там по краю шло ограждение, за которым начиналась отвесная стена. Я видел, как люди подходили к этому месту, перегибались через каменные перила и смотрели вниз, а потом кричали "Ох!", поворачивали голову направо, видели грот и ещё раз произносили: "Ох!".
С нами на этот балкон вышел молодой человек. Я заметил его ещё раньше, он шёл в толпе туристов с самой набережной, шёл налегке, неспешно, не глядя по сторонам как завсегдатай этого места.
На какое-то время я потерял его из виду, а он просто стоял неподалёку и терпеливо ждал, пока схлынет толпа охающих пожилых дам в панамках. Когда же на балконе остались только мы с мамой, молодой человек подошёл к перилам, не глядя ни в низ, ни в сторону грота, неспешно снял с себя тенниску и бросил её прямо на землю, потом он поочерёдной дёрнул ногами и туда же полетели его пыльные шлёпанцы. Невозмутимо, немного даже лениво он положил загорелые мускулистые руки на каменное ограждение, повел шеей вправо и влево так, как будто он потягивается ото сна, а потом присел и, о, ужас! подпрыгнул и встал ногами на ограждение.
Мне стало по-настоящему физически больно от ужаса и непонимания.
Выйдя сюда, я боялся даже подойти к ограждению. Мне достаточно было бросить косой взгляд, увидеть далеко внизу непривычно тёмную движущуюся рычащую воду, там же мелькнули торчащие в разные стороны словно шипы осколки скалы, и я сразу понял - там бездна.
И вот сейчас над этой бездной стоял человек. Было очевидно, он собирается прыгать. Но куда? На камни?
Я видел его спину, разделённую пополам хордой позвонков. Все движения этого странного человека заняли несколько секунд, настолько привычно он это делал: легко и немного небрежно он оттолкнулся от парапета, его ноги сначала были слегка согнуты, но потом он весь вытянулся как струна, сжал руки в кулаки, полетел вниз и легко вошёл в воду. Секунда! Всего одно мгновение!
Вода хлопнула так, словно лопнул большой воздушный шар - коротко и звонко. Я не понял, когда я подбежал к перилам и лёг на них животом, чтобы посмотреть вниз. Страх высоты исчез. Я испытывал жгучее сотрясающее меня любопытство. 
Голова парня сразу же показалась на поверхности. Он вынырнул и бодро поплыл в сторону грота. Волны догоняли его и накрывали собой, но он как поплавок появлялся на поверхности снова. 
Выход на берег преграждали большие камни, постоянно омываемые волнами и потому покрытые водорослями, словно обмазанные чёрной слизью. Прыгун не с первой попытки, но всё же взобрался на них и вышел на берег.
- Пойдём дальше! - мама потянула меня за руку. Но я стоял неподвижно и следил за каждым движением молодого человека, который поднимался по тропе из грота обратно на балкон. Мама поймала мой взгляд и тоже стала смотреть на загорелого прыгуна. Его мокрое тело стало ещё более рельефным. Когда он поравнялся с ней, она ему улыбнулась, а он улыбнулся ей в ответ.
Тут же, не останавливаясь, он опять вскочил на парапет, торжественно, не скрывая своей гордости, расправил плечи, развёл в стороны руки и замер. Было очевидно, что он красуется, да и сам парень это понимал, но нисколько тому не смущался. Он тянул время, наслаждаясь собой. Потом он вдруг повернул голову и опять посмотрел на мою мать и помахал ей рукой. И тут же, не глядя, куда прыгает, продолжая улыбаться и смотреть в глаза моей матери, он легко как чайка, оторвался от камней, подлетел немного вверх и сорвался вниз. Секунда. Хлопок.
В тот день мы дошли до конца тропы Голицына и вышли на мыс Капчик, похожий на взлётную полосу для космических кораблей. Широкое, покрытое выжженной травой плато переходило постепенно в узкую почти вертикальную тропинку, и в самой верхней точке вонзалось в небо каменным острием. Справа внизу был Царский пляж - идеально ровная бухта с чёрным песком.
Мы остановились в центре плато и мама взяла меня за руку. Тут был такой сильный ветер, что я не мог стоять неподвижно, меня сбивало с ног.
Мама улыбалась и что-то восторженно мне рассказывала, но я не слышала её из-за ветра. Я видел, как ей хорошо, как она счастлива просто быть здесь со мной.
- Тебе нравится? - услышал я её голос.
Я повернул голову влево и далеко-далеко внизу увидел грот Голицына. Отсюда сверху он напоминал кротовую нору. В моём воображении, с моря поднялась огромная волна и с силой ударилась в гору Орёл, закрыв, похоронив под собой эту чёрную дырку в камнях. Вода в этом месте зашипела, закрутилась в водоворот, унося с собой чьи-то шлёпанцы.
- Да, очень! - ответил я.

На следующий день в девять утра мы были уже на пляже. Я не понимал, зачем мне надо было вставать в восемь, запихивать в себя завтрак, точно я иду в школу, но мама говорила, что это правильно, и выходить позже на пляж нельзя, так как потом будет жарко. Этого я тоже не понимал - я сидел на расстеленном мамой пледе, который она сняла с нашего домашнего дивана, и обнимал колени. Мне было холодно. Плавать в море в девять утра мне и подавно не хотелось.
Я мечтал о той жаре, которой пугала меня мама, и которая начиналась после полудня, но ровно в двенадцать мама забрала меня с пляжа и повела есть горячую кукурузу. Это был наш полдник.
Я сидел в большом зале "Столовой по-домашнему", где все стены были обложены белым кафелем, и мне казалось, что я сижу на дне огромного бассейна. От стен отскакивали многократным эхом звуки перемещающейся по залу посуды. Кто-то ещё только завтракал сырниками, а кто-то уже обедал отбивными с макаронами.
Мама на полдник взяла себе окрошку на сыворотке. В ее тарелке в странной бело-мутной жидкости плавали кусочки колбасы, огурца и ещё чего-то, и мне больно было смотреть, как мама большой ложкой перемещала эту странную смесь себе в рот. Я отворачивался и смотрел в окно на море, которое под лучами яркого солнца казалось белым. Иногда по поверхности моря двигались тёмные пятна, это плывущие в сторону горизонта облака отбрасывали свои тени. Я начинал представлять, что это из морской пучины (а мама мне рассказывала, что Чёрное море одно из самых глубоких в мире) поднимаются невиданные никогда ранее чудовища и плывут к берегу, хватая щупальцами плавающих на матрасах толстух. Потом я переводил взгляд правее и, когда качающиеся от ветра акации открывали на секунду очертания горы Орёл, моё сердце неприятно сжималось.
- Ты чего такой грустный? - мама смотрела на меня с тревогой. Она протянула руку, чтобы дотронуться до моего лба, - на солнце перегрелся?
Но я отдёрнулся от её руки. "Откуда она берет эти глупости?", - я ничего ей не ответил, а только отрицательно помотал головой.
Выйдя из столовой, мы не пошли вниз на набережную, а медленным шагом отправились наверх вглубь посёлка. Там мама хотела переждать "солнцепёк" в тени кипарисов в небольшом сквере около дома Голицына. У неё с собой как всегда было несколько книг, но она всё равно по пути остановилась около киоска Союзпечать. Честно признаться, я тоже любил газетные киоски, но не из-за журналов и газет, мне нравился запах бумаги и типографской краски. А ещё я любил рассматривать всякую ненужную мелочь, которую там продавали: ручки, карандаши, календарики с котятами и блокноты на пружинках. Мне редко когда удавалось что-то купить, карманных денег у меня не водилось.
Вот и сейчас я просто стоял и смотрел через стекло на наборы цветных ручек и значки с дельфинами. Прямо перед моими глазами висел большой квадратный календарь, на нём красивая женщина с рыжими кудрявыми волосами разворачивала за своей спиной шелковый платок. Я стоял с торца киоска и через стекло видел маму, которая задумчиво глядела на обложки журналов. Я переводил взгляд с рыжеволосой женщины на неё и обратно. Мама была в сотни раз красивее - такая высокая худая с острыми плечами и тонкими руками, с рисунком вен на белой шее. На её голове была соломенная шляпа, которую, по словам мамы, ей привезли из Мексики, с широкими полями и атласной зеленой лентой. Солнце, которое сейчас светило точно сверху вниз, пробивалось через дырочки в полях и оставляло на её лице маленькие солнечные зайчики – веснушки. Несколько пятен света лежали на её губах, она слегка двигала губами, и это выглядело так, словно она облизывает с них сладкую солнечную пудру.
В киоске мы ничего не купили, молча дошли до сквера, сели на скамейку, и мама протянула мне книгу.
- Ты, наверное, удивишься, - сказала она, - но это стихи. Она улыбалась в полной уверенности, что ей удалось сделать мне приятный сюрприз.
- Да уж, - ответил я, принимая книгу и тщательно скрывая ужасную тоску, - я удивлён.
- Вот, смотри, - она поспешила вернуть книгу обратно и начала листать её, - как звучит стихотворение Константина Бальмонта. После того, как ты его прочтёшь, ты уже никогда не сможешь смотреть на море прежними глазами. Вот, здесь!
В такие минуты воодушевления она расправляла плечи, приподнимала подбородок, словно собиралась танцевать:
"Я стою на прибрежье, в пожаре прибоя,
И волна, проблистав белизной в вышине,
Точно конь, распаленный от бега и боя,
В напряженье предсмертном домчалась ко мне."
Она читала, и на её глазах выступали слёзы восторга.
-Хорошо, я понял, - как только она закончила, я выхватил книгу у неё из рук, - давай я сам.
Она не заметила моей раздражительности. Она никогда не замечала. Или делала вид.
"Как же так", - удивлялся я сам себе, - "только что я смотрел на неё с такой теплотой, милая, добрая, замечательная мамочка. А сейчас я отсаживаюсь от неё подальше на самый край скамейки, она меня раздражает и кажется такой глупой..."
Я делал вид что читаю, это срабатывало, но не всегда. Бывало, что мама просила меня ответить на вопросы, и если ей не нравилось, как я отвечаю, она заставляла меня перечитывать или, что ещё хуже – читать вслух.
В сквере полуденное солнце не давало кипарисам отбрасывать тень. Глупые кипарисы, они мне сразу не понравились, когда я первый раз их увидел, бестолковые зелёные сосульки. Вот и сейчас от них не было никакого толку, и мы сели на скамейку под дерево, напомнившее мне наши северные клёны, только с более плотными и широкими листьями. Здесь действительно не было жарко, но воздух на холме вдали от моря казался пыльным и тяжелым. Ветра почти не было, только иногда ленивое движение воздуха доносило до нас запах разогретой на солнце хвои, а в другое мгновение - аромат специй, точно где-то недалеко готовили плов.
Я перелистывал страницы и думал о бабушке. Мне вдруг стало её жалко, и так сильно, и так внезапно, что я даже не смог сдержать тяжёлый выдох, похожий на стон.
Мама слегка повернула голову в мою сторону, но промолчала. Она, видимо, решила что этот стон всего лишь голос моей лени, и не заслуживает обсуждения.
Я прекрасно знал, почему я вспомнил бабушку. Так бывало каждый раз, когда я обижался на маму или когда она становилась для меня невыносимой и непонятной как сейчас.
Бабушка ... она всегда с такой радостью встречала меня на каникулах. Удивительная живая улыбчивая женщина, она-то никогда не вызывала у меня желания спрятаться от неё. Простая, немного наивная, но очень добрая, ей тяжело было жить в деревне, но не из-за хозяйства - кур, кроликов, огорода, а из-за одиночества. Она часто повторяла: "Как бы хорошо мы с тобой вдвоём жили здесь". "А как же мама?" - спрашивал я. "У мамы институт и этот её Борис Рудольфович".
Я мечтал остаться у бабушки насовсем.
Жить в деревне мне казалось бесконечным удовольствием, но доступным только для избранных счастьем.
Незадолго до моего отъезда в Крым мои друзья водили меня на экскурсию в райцентр и показывали свою школу - одноэтажное деревянное здание с каменным крыльцом. Вокруг него был яблоневый сад и одна высокая сосна справа, под которой стояла резная беседка.
Я стоял у калитки, удивлённый и зачарованный, смотрел на это сказочное место, как когда-то смотрел на ледяной домик, который на новый год у нас построили в парке.
Я решил, что сейчас же вернусь домой и сообщу бабушке, а потом напишу об этом в письме маме, что я остаюсь в деревне и буду ходить в эту школу. Это был первый и последний раз в моей жизни, когда я испытывал какие-то добрые чувства, думая о школе.
И все же, надо признаться, главными и самыми притягательным для меня в деревне были жившие там ребята – мои друзья - самые неугомонные и авантюрные люди на земле. Про таких как они Паустовский писал свои рассказы, а мы, городские, читали и не верили в эти "сказки", ведь с нами никогда ничего подобного не происходило.
Мама все твердила про образование, про институт, про какой-то статус и карьеру. Но разве можно было сравнить всю эту ерунду с возможностью гулять где хочешь и сколько хочешь, ограничиваясь только своей фантазией и линией горизонта, мечтать о таких вещах, о которых в городе даже никто и не слышал, например, поймать таинственную щуку размером с телёнка, которая, как рассказывал Мишкин отец, уже больше ста лет живёт в изгибе нашей реки и проглатывает купающихся по ночам детей.
Я всё перелистывал и перелистывать страницы книги, иногда поглаживая их рукой, и продолжал вспоминать нашу деревню. Вспомнил реку, она у нас была глубокая, с чёрно-синей водой. Вспомнил, как мы прыгали с тарзанки, обвязав верёвкой ствол склонившейся дугой берёзы. Я прыгнул только один раз и самый последний из ребят. Вода в этом месте реки была неподвижная и отражала облака как зеркало.
И в тот момент когда я разглядывал в своей памяти гладь реки и торчащие из осыпающегося берега корни берёзы, в моей голове опять появился вчерашний прыгун. Он просто встал передо мной, загорелый и мускулистый, и начал нагло смотреть на меня и смеяться.
- Тебе нравится?
Я вздрогнул и растеряно посмотрел на маму.
– Что? - Я не был готов к такому неожиданному вопросу.
- Как, что? - она встала со скамейки, - Ты даже не начинал читать?
Тут же её и без того белое и худое лицо стало бледным и вытянулось в птичью гримасу. Когда мама злилась, она приподнимала брови и поджимала губы, думая, наверное, что выглядит это очень решительно и пугающе. Но маму свою я не боялся в том смысле, в каком можно боятся тумаков и унижений. У неё было оружие по-страшнее - нравоучения.
- То есть, ты всё это время... - звук её голоса полетел с нарастающей скоростью ввысь.
- Как это не начинал? - поспешил я её перебить в надежде остановить начавшуюся экзекуцию, - я уже пол книги прочитал.
Я тоже вскочил со скамейки. Книга сразу же захлопнулась в моих руках, а в голове мысли побежали к выходу, спотыкаясь друг о друга: "Сейчас начнётся". "Что-нибудь о море, вспомни стих о море..."
- Пол книги? Мама сделай шаг в мою сторону, - и что же ты прочитал? - ещё один шаг.
- Я же не учил наизусть!
- Расскажи своими словами, о чем было последнее стихотворение?
Мои пальцы с силой терзали твёрдую обложку, но надежды подсмотреть текст уже не было.
"Пена белая вскипает... нет, волна вскипает, море дышит, море синее играет и бушует... и что-то ещё".
- Да ведь там всё одно и то же! - этот крик вдруг сам вырвался из моего рта. Я не сразу понял, что это был мой собственный голос. Тут же я почувствовал, как у меня по спине сверху вниз побежало тепло, точно кто-то полил меня тёплой водой.
Мама замерла, она больше не наступала. Её лицо потеряло всю строгость, а напряженные губы расслабились и округлились в удивлении.
- Это ужасно скучно! Неинтересно! - и вот меня уже всего словно облили кипятком, но я не мог остановиться, - все твои поэты просто чудики. Лёнька-контуженный на учёте в психушке стоит, он также разговаривает - ничего не понятно - он, наверное, тоже стихи пишет.
- Замолчи! - мама произнесла это как-то очень тихо и затрясла головой. Потом она зачем-то обернулась, наверное, проверяя, кто ещё слышал мои слова.
- Как тебе не стыдно? - произнесла она громче, убедившись, что никого рядом нет.
Я молчал, я не понимал, за что мне должно быть стыдно. А потом я просто пожал плечами.
- Отдай книгу, - вдруг крикнула она, сорвавшимся на визг голосом, - она сделала последний шаг в мою сторону и грубым, таким непривычным для неё, движением вырвала книгу из моих рук.
Потом она развернулась и пошла куда-то. А я пошёл за ней.
Мы не вернулись на пляж. Какое-то время мы бродили по единственным трём пыльным улицам Нового света. Было понятно, что мама не знает, куда идти. Она заглядывала в магазины, останавливала свой невидящий взгляд то на булочках с джемом, то на ночных сорочкам, на меня она не смотрела, потом выходила на улицу и шла дальше. Я знал, что она на меня очень обижена, а, может быть, и не обижена, а просто разочарована - впервые и навсегда.
Я что-то чувствовал, но уж точно не свою вину. Наоборот, меня переполняло возмущение. "Зачем все эти книги, эти литературные ненастоящие истории, странные витиеватые слова, которыми никто не пользуются в реальной жизни. Но главное: зачем она привезла меня сюда, так далеко от нашей деревни - чтобы водить в полдень читать стихи под кипарисами? Ей это нравится, я знаю, но мне-то нет. Ведь она обо мне совсем не думает. Она меня совсем не любит".
В какой-то момент я уже было хотел сказать всё это маме, остановить её, дернуть за руку. Но вдруг с моря подул очень сильный ветер и так внезапно, что никто не успел понять, в какой момент всё вокруг стало серым от пыли, даже небо.
Люди на улицах засуетились, окна в домах начали хлопать, где-то их закрывали хозяева, а где-то ветер. На остановке водитель автобуса начал кричать на пассажиров, чтобы они быстрее заходили в салон, пассажиры как дети послушно прыгали внутрь и не обижались.
Мама сняла с головы шляпу и прижала её к груди. Она какое-то мгновение ещё сомневалась, куда идти, но потом сказала:
- Побежали домой. Это шторм.
И мы, конечно не побежали, но пошли быстрым шагом наверх к самой окраине посёлка. Там находился наш домик, похожий на дачный, деревянный и одноэтажный, окруженный запущенным садом. В Новом свете все жили в комнатах или смежных домах, только мы жили в отдельном домике, но не потому, что нам повезло, а потому, что так далеко от пляжа и, главное, высоко на горе, дураков снимать жильё кроме нас не было.
Я не мог похвастаться особой выносливостью или силой, у меня даже начинала кружиться голова, когда я долго поднимался по ступеням или по тропинке в гору. Мама говорила, что это из-за моего слабого сердца. Сейчас же ещё и пыль забивала нос и глаза, и идти было особенно тяжело. Ветер кидал нам вслед горсти песка и мелкие камни. Я был в шортах, и песок больно бил меня по голыми ногам, точно маленькие иглы вонзились в кожу.
Наверху ветер был ещё сильнее. Небо уже полностью затянулось облаками, но ещё не грозовыми, но и без того было понятно, что погода испортилась основательно.
Мама, открыв дверь, сразу поспешила в комнату и проверила окно, оно было закрыто. Она так и осталась стоять спиной ко мне и придерживать рукой выцветшие старые шторы, смотреть куда-то через стекло, хотя там снаружи кроме забора ничего не было. Я ждал, когда она начнёт говорить. Но она как-то стразу начала и тут же закончила, сказав только:
- Как обидно! Сколько моего времени потеряно!
Я смотрел на её спину, и мне было неприятно видеть, как она трогает своими руками чужие грязные шторы, а ещё я понял, что успел ужасно проголодаться.
На столике посреди комнаты стояла коробка с печеньем, мама привезла её из дома. Песочное с шоколадной глазурью. Не сводя глаз с мамы, я бесшумно подошел к столу и приподнял крышку коробки, просунул пальцы и ухватил сразу две печенюхи. "Только бы она сейчас не повернулась". Долгие и печальные нравоучения были бы как никогда к стати.
Но в тот самый момент, когда я положил первое печенье в рот, в окно что-то с силой ударило, возможно, сломавшаяся ветка. Стекло брякнуло так звонко, словно было готово взорваться на тысячи осколков. Мама отступила назад и тут же посмотрела на меня. Я стоял, согнувшись над коробкой, держа одно печенье во рту, а второе в руках. Положение и взгляд у меня были совсем не такими, какие она надеялась во мне пробудить своими словами.
- Непостижимо! - крикнула она.
- А что такого? - возразил я, роняя крошки изо рта, и поспешно взял ещё одно печенье. "Обеда сегодня точно не будет".
Дождь пошёл только ночью. Он забарабанил по крыше и разбудил меня. В бабушкином доме ночной дождь звучал совсем по-иному. Там он звенел и перекатывался как бисер. Я как-то порвал бабушкино старинное ожерелье из бисера, и потому знаю, с каким звуком он рассыпается по полу.
А здесь дождь шёл как поезд, гулко и тревожно. Невозможно было разобрать удары капель по крыше, вода лилась потоком.
Мы спали с мамой на одном раскладном диване, и я боялся её разбудить, я старался не ворочаться и не трогать одеяло, хотя мне очень хотелось натянуть его на голову, замотаться в кокон, чтобы не слышать этот гул.
Мне было страшно представлять, что твориться сейчас там снаружи. От такого количества воды, море к утру выйдет из берегов и подойдёт к порогу нашего домика. Останемся только мы на холме и два маяка - Сокол и Орёл.
И я как-нибудь обязательно спасу маму, и она не будет на меня больше злиться, и не будет больше никогда заставлять читать стихи.
Под утро я уснул.
Дождь шёл весь следующий день. Море не вышло из берегов, а лишь повсюду была серая грязь и лужи. Мы два раза спускались в "Столовую по-домашнему" и замочили всю привезённую обувь. Противные рыбные котлеты явно этого не стоили. К тому же, каждый раз поднимаясь назад, я опять чувствовал голод.
Мама почти не разговаривала со мной. Она была грустная, её чудесные планы рушились один за другим. Мне было жаль, но я ничем не мог ей помочь - полюбить её книги для меня было также невозможно, как остановить дождь.
Но сидеть целый день в маленькой комнате, пахнущей всяким старьём, на единственном диване или единственном стуле, было так скучно, что под вечер я сам взял со стола одну из маминых книг и начал листать её в поисках картинок. Мама сидела у окна и, конечно же, читала. Когда я взял книгу, она лишь бросила на меня косой взгляд и ничего не сказала.
Из картинок в книге был только чёрно-белый портрет автора: дядя с усами забавно улыбался, его хитрые глаза показывали, что он с трудом сдерживает откровенный смех.
"Вот он точно писал весёлые рассказы", - подумал я.
Ещё пару страниц, и даже не начатая мной биография автора уже заканчивалась. Я лишь успел прочитать последние её строки: "...так и не совладав со своим душевным расстройством, Стефан Цвейг покончил жизнь самоубийством в 1942 году".
Я захлопнул книгу. "И правда, они все сумасшедшие".
Утро следующего дня нас встретило ярким пронзительным солнцем. Мама прямо в пижаме выскочила на улице, только открыв глаза.
- Чудесная погода, - радостно воскликнула она, вернувшись в комнату, - вставай, вставай, - и поцеловала меня в щеку.
Я был ещё в полудреме, время было около восьми утра, но мне тут же стало понятно, что мама на меня больше не сердится. "А, может, она и не сердилась вовсе. Это всё дождь..."
Мама действительно стала прежней. Она болтала о самых разных вещах, как только мы вышли из дома, постоянно меняла темы, улыбалась, то и дело дотрагивалась до меня - брала за руку, гладила по голове. Я не противился. Так мне было легче, намного лучше, чем вчера. Сколько бы я не убеждал себя в своей невиновности, видеть маму грустной, знать, что я и есть источник ее боли, мне было невыносимо. Я тоже улыбался и всё время кивал головой, когда она говорила со мной.
Мы прошли через сквер, в котором два дня назад читали книги. И уже оттуда я услышал этот звук - незнакомый, непонятный. Он напоминал ветер, прорывавшийся с одинаковыми промежутками сквозь ветви деревьев. Этот странный звук начинался откуда-то сверху, падал вниз, проходил через всё вокруг, через каждую веточку и ударялся о землю.
Я начал крутить головой с жаждой найти источник этого эха. Мама тоже что-то услышала. Она остановилась и восторженно и совершенно радостно произнесла:
- Вот, оно, море. Слышишь? Это волны!
И тут же, спустя пару шагов вниз, я их увидел: много-много появлявшихся далеко от берега, рождавшихся как бутоны, катившихся один за другим и распускавшихся во всю свою ширь у самого песка белых цветов. Это было невероятно. Море изменилось совершенно. Тёмное, неподвижное, огромное как небо и земля, за один день оно полностью сменило своё лицо, характер и звук.
Когда мы подошли ближе, я понял, что оно изменило ещё и свой запах. Между линией прибоя и бетонным парапетом осталась совсем узкая полоса пляжа. Там, где мы сидели два дня назад, шипела пена, а здесь, где был последний оплот тверди, всё было усеяно тёмными водорослями, нагло сорванными и выброшенными морем ради забавы. Эти мокрые кучи издавали сильнейший запах, напомнивший мне одновременно запах рыбного магазина и больницы.
На пляже мы не остались, не нашли места. Пройдя до самого конца бухты, до того места, где груда камней преграждала путь, мы постояли какое-то время, посмотрели на то, как волны разбиваются и рассыпаются в прах, ударяясь об основание горы Сокол, а потом поднялись на набережную и пошли в обратную сторону.
В море никто не купался. Люди гуляли по набережной или по пляжу, кто-то в плавках загорал, сидя на скамейке.
Ветер был уже не такой сильный, но налетал короткими порывами, точно сам разорвался на короткие волны. Мама придерживала шляпу рукой.
- Сними её совсем, - попросил я. Но она не услышала.
Мы шли неспешным шагом, шум волн не давал говорить, а набережная вела нас к горе Орёл ближе и ближе, и я не заметил, как мы очутились на тропе Голицына. Сегодня здесь людей было очень мало, видимо, испугавшись шторма, туристы побоялись ехать в Новый свет.
Мама пошла вперёд, тропа сузилась и начала свой подъем. И вот мы уже проходили над первой отвесной стеной. Тут же внизу лежал огромный осколок скалы, размерами с целый дом. Когда он упал в воду сотни, а может тысячи лет назад , своей вершиной он упёрся в стену, и теперь между ним и горой Орёл образовалась каменная арка. С трудом протискиваясь в узкий проход в этом месте, волны издавали какой-то особенный свист, а каменный свод точно нож срезал верхушку водного пирога, и на какую-то секунду появлялась настоящее неприкрытое пеной бирюзовое тело воды с тёмными прожилками, похожими на вены.
Мамин восторг, её упоение всей этой красотой, похоже, наконец проникли и в меня. Я чувствовал подъем сил и головокружение одновременно, радость и желание плакать, острую необходимость бежать вперёд и упасть ничком, закрыть и открыть глаза.
Тропа начала спускаться немного вниз, поворот влево, поворот вправо, в какой-то миг я даже потерял маму из виду. Но вот я опять вижу её, она идёт немного впереди, ветер развивает её белое платье, на рукавах платья вышивка, её сделала бабушка, это красные маки.
Мама дошла до резкого поворота направо и остановилась на балконе там, откуда открывался вид на грот. В этом месте вершина горы уже не заслоняет солнце, и луч бьет со всей своей ослепляющей нещадной силой в каждого, кто осмелился покинуть тень.
Мама стояла ко мне спиной, а я медленно приближался к ней на свет. Она вдруг повернулась, желая найти меня, и мы тут же встретилась взглядами. Мы улыбнулись одновременно друг другу, она развела в стороны руки, словно приглашая меня к объятию. И вдруг в этот момент откуда-то из-за моей спины вырвался ветер, коротким сильным движением он промчался сквозь мои пальцы, между моих ног, ударился в мамину юбку, в широкие рукава её платья, взметнулся выше и сорвал с головы шляпу. Удар волны!
Она вскрикнула, коротко, звонко и отчаянно, как ребёнок, уколовший палец.
Я только увидел, как где-то за маминой фигурой блеснула зелёная атласная лента, совсем рядом - можно поймать рукой.
Совершенно не думая, не понимая, как и зачем, я сорвался с места подбежал к бетонному ограждение, мама стояла рядом, она с отчаянием смотрела вниз, в тот момент шляпа почти долетела до воды. Мама не видела, как я перескочил через перила балкона и встал на каменный выступ с другой стороны, это заняло у меня меньше секунды. Я ещё какое-то мгновение держался руками за ограждение, моя рука лежала почти рядом с рукой матери. Страшная боль совсем быстро, но остро, как бритва, скользнула через всё тело. Это страх. Я понял, ещё секунда, и я не решусь. Я видел, что шляпа коснулась воды прямо подо мной, надо лишь немного толкнутся вперёд.
Мама продолжала смотреть, как волна поймала и закачала шляпу. И вдруг она увидела, как я лечу вниз. Я не слышал, чтобы она кричала, я не думаю, что у неё тогда хватило бы на это сил.
Я летел долго, целую вечность. "Руки", - успел подумать я, - "надо сжать ладони в кулаки". И я сжал с невероятной силой. Холод и свист. И вдруг всё кончилось - темнота.
Я начал двигать руками, только когда вода вытолкнула меня на поверхность, тогда появилась сильная боль в ногах и под руками. Я неправильно сгруппировался и ударился о воду. Но я поплыл, меня качали волны, не очень сильно. Передо мной всё на том же месте плавала мамина шляпа.
Когда с трудом преодолев скользкие камни и назойливые удары волны в спину, я вылез на берег, в гроте меня уже ждала толпа зевак. В тот момент, когда я схватил шляпу и начал плыть, я увидел, что кто-то на берегу поспешил снять одежду и попытался войти в воду мне навстречу, но потом, увидев, что я достаточно быстро и уверено двигаюсь к гроту, передумал.
Особенно у меня болела левая рука, видимо, я очень сильно отвёл её в сторону, когда входил в воду. А потом ещё у самого берега меня догнала и ударила в спину, точно из вредности, волна, и я наткнулся коленкой на острое ребро камня. Я прихрамывал.
-Сумасшедший!
- Ненормальный!
- Это чей ребёнок?
Толпа возмущалась и сжималась вокруг меня. Я старался не смотреть им в глаза, прижимал мокрую шляпу к груди, она помялась, а атласная лента стала почти чёрной. "Где мои сандалии?" - вдруг подумал я, - "Неужели я прыгнул прямо в обуви?"
- Костя! - вдруг кто-то толкнул меня с невероятной силой. Я не сразу понял, что произошло – мама бросилась на меня и обняла. Она сжимала мои плечи, руки и шляпу.
- Костя! - закричала она мне в самое ухо.
- Костик! - её трясло.
- Мама, пойдём, – тихо сказал я, – Я, кажется, потерял свои сандалии.
Я взял её за руку и мы пошли из грота наверх обратно на набережную. Проходя мимо поворота через балкон я увидел свои сандалии. Ремешок на одной был вырван вместе с подкладкой, с такой силой я срывал его. Я взял обувь в руки, и мы пошли домой.
Никогда после, даже когда я уже вырос, мы не разговаривали с мамой об этом. Не знаю, рассказывала ли она кому-то другому, навряд ли. Да и я сам не очень хотел трепаться. В глубине души я гордился собой и считал содеянное несомненным геройством, но каким-то уж больно глупым.
Потом, когда я начал много читать, уже без указки матери, я неоднократно встречал описание подобных поступков у детей такого же возраста. Признаться, меня это до сих пор слегка огорчает, ведь себе я всегда казался особенным.
А мамина шляпа долгое время лежала на верхней полке в шкафу, она её больше никогда не надевала. Со временем солома стала рассыпаться, зелёная лента потускнела, но на ней всё также оставались видны разводы, которые оставила соленая вода.

Александра Кириллова